История А. Маресьева, в «Повести о настоящем человеке», переиздавалась в СССР более 80 раз. Мне же представляется необходимым рассказать о человеке, чья боевая судьба гораздо насыщеннее, а несомненный литературный дар рассказывает свои захватывающие подлинные подробности тех далёких и суровых лет.
А.Н. Крылов.
Мой герой – Захар Артёмович Сорокин.
Родился Захар в 1917 году на станции Глубокое, что в Новосибирской области в семье печника Артема Яковлевича Сорокина. Семья была большая – шесть человек. Маленький Захар ходил с отцом по селам и помогал ему класть печи. Но вскоре отец заболел, и им пришлось уехать из Сибири на Кавказ в Тихорецк.
Первый увиденный самолет поразил воображение мальчика. Он записался в школьный авиационный кружок, где сделал первую модель планера. После школы, посоветовавшись с мамой, Ириной Яковлевной, Захар поступил в ФЗУ, и был зачислен в аэроклуб, там он и научился летать. Читать Захар Артёмович научился сызмала, а вот по – настоящему подружился с литературой гораздо позднее – уже на пороге зрелости. Глотая книгу за книгой, ругал себя за упущенное время. Но так ли уж был он виноват перед самим собой?!
Таёжное, далёкое от города село, где родился и вырос Захар, библиотеки не имело. Избу – читальню и ту открыли лишь в 1930 году. Позже, когда, перебравшись из Сибири на Кубань, стал работать на локомотиве помощником машиниста, не хватало времени. Жизнь в ту пору проходила на колёсах – из рейса в рейс.
В лётном училище Сорокин впервые явственно ощутил, сколь бедна его речь. Хотя всё, что преподавалось на занятиях, понимал, показать это в своих ответах не мог – говорил сбивчиво, коряво.
– Надо бы тебе, Захар, к книгам обратиться, – советовали друзья.
Ту же мысль, только в категорической форме, высказал командир.
Зачастил Сорокин в училищную библиотеку. Поначалу как бы “во исполнение приказа”, но вскоре – по зову души. Книги увлекли, захватили, поглощали почти весь недолгий курсантский досуг. Их хозяйка, пожилая, хрупкая женщина, взяв на себя роль доброго и чуткого проводника в безбрежном мире “изящной словесности”, сделала всё, чтобы он не сбивался с верного курса. Завидев Сорокина, выкладывала перед ним произведения о мужестве, о человеческой стойкости и благородстве.
Однажды предложила сборник рассказов Джека Лондона. Раскрыл Захар небольшой томик, который, судя по потрёпанному внешнему виду, перебывал уже у многих читателей, – и не смог оторваться, пока не перелистнул последнюю страницу. Особенно взволновал его рассказ “Любовь к жизни”. В воображении сразу возникла картина, как через бескрайнюю снежную пустыню пробирается больной, умирающий человек. Из последних сил пытается доползти до большой реки, где должны быть люди. Его преследует волк, тоже погибающий от голода. Человек побеждает волей к жизни.
Рассказ этот Сорокин прочитал дважды. После отбоя долго не спал. Перед мысленным взором, как в калейдоскопе, сменяли друг друга наиболее яркие эпизоды. Мог ли Захар представить в тот вечер, что военная судьба уготовит ему испытание, которое окажется ещё труднее, ещё опаснее ?!
…Война застала Сорокина в Крыму. Наравне с опытными пилотами Черноморского флота ему доверили прикрывать корабли и их стоянки от возможных налётов вражеской авиации. Всё, что требовалось, исполнял в точности. Удовлетворения, однако, не чувствовал. Боевые вылеты, хотя и назывались боевыми, ничем не отличались от обычных учебных: в районах, которые патрулировал Сорокин, немцы не появлялись. Так продолжалось до тех пор пока, в июле 1941 года, Захара в составе группы лётчиков не направили в далекое Заполярье, где уже вовсю кипела битва в небесах и на воде.
Из Москвы они вылетели на Север на стареньком Ли-2. Не отрываясь от иллюминаторов, следили за открывающимися под крылом картинами. Под крылом проплывали невысокие сопки, покрытые бледненьким редколесьем, рыжеватые болота, разной величины и формы озера и озерца — все это вместе походило на блеклый, выгоревший ковер.
На земле все выглядело иначе.
Конец июля. Редкостная жара. Полярный день давно вступил в свои права, солнце почти круглосуточно ходило над головой и жгло немилосердно. А на вершинах гранитных скал лежал снег. Его белизна резко контрастировала с сочной травой, пестревшей крупными золотисто-желтыми цветами. Ярко зеленели низкорослые деревья: их корни не могли уйти в глубину, там вечная мерзлота. Причудливо изогнутые стволы стлались по земле, чтобы удержаться под свирепыми зимними ветрами.
Заполярье по-своему было прекрасно.
Если на войне случалось везение, оно не миновало Сорокина. Он попал в эскадрилью Бориса Феоктистовича Сафонова.
Лучшего наставника и пожелать нельзя. Первый боевой вылет Сафонов совершил 22 июня 1941 года над полуостровом Рыбачьим, атаковав вместе с В. Воловиковым бомбардировщик Не-111. Лётчики вели огонь до полного израсходования боекомплекта, однако задымившему “Хейнкелю” удалось скрыться в облачности.
Свою первую победу Сафонов одержал вечером 24 июня 1941 года. Вылетев на своём И-16 для перехвата разведывательного Ju-88 (опознанного как Не-111), он после долгой погони атаковал его. Вначале Сафонов убил стрелка и повредил самолёт, а потом длинной очередью с дистанции около 100 метров практически отрезал ему хвостовое оперение. Машина упала в бухте Зеленцы, и обломки её подобрал подошедший катер. Это был первый немецкий самолёт, сбитый лётчиками североморской авиации.
Уже через 3 дня, 27 июня 1941 года, Сафонов одержал вторую победу – отправив вместе с товарищами на землю немецкий разведывательный самолёт “Хеншель” Hs-126, прозванный позднее нашими пехотинцами “Костылём”.
Но особенно ярко талант пилота, как отличного воздушного бойца, раскрылся в последующие 2 месяца, когда немцы предприняли массированные налёты на советские аэродромы и порт Мурманска.
7 июля 1941 года Сафонов во главе девятки И-16 прикрывал военно – морскую базу Полярное, когда в воздухе появилась группа Ju-87, сопровождаемая истребителями Ме-109. Советские лётчики атаковали пикировщики и уничтожили 4 самолёта, а затем, перейдя в преследование, сбили ещё 3 машины. Все наши лётчики вернулись на базу.
10 июля 1941 года Сафонов получил звание капитана и был назначен командиром истребительной авиационной эскадрильи. Молодому комэску вручили новую машину: И-16 тип 17 с заводским номером 28213-95. На другой день начальник политотдела авиабригады полковой комиссар Сабадырь докладывал политуправлению Северного флота: “…Получив в свои руки машину, капитан Сафонов написал на её фюзеляже боевой лозунг: “За Сталина!”
Сафонов любил свой самолёт и лично следил за его состоянием. Не было случая, чтобы он не присутствовал при зарядке боекомплекта. Проверял, как и какими снарядами набита лента, правильно ли она установлена. Борис Феоктистович предпочитал стрелять бронебойными снарядами. Однажды моторист Колпаков спросил у него: “Почему вы не берёте трассирующих ?” Тот ответил: “Оружие у меня пристреляно. А от бронебойного никакой Ганс не уйдёт”.
На своём И-16 Б. Ф. Сафонов произвёл 109 боевых вылетов и сбил 17 немецких бомбардировщиков и истребителей. За всё время боевых действий на его самолёте сменили 3 мотора. Равняясь на лётчика, образцово выполняли свои обязанности техник самолёта Семёнов и моторист Колпаков. Сафонов не раз говорил: “Половина сбитых мной самолётов я отношу за счёт техника Семёнова и моториста Колпакова”. В настоящее время этот самолёт хранится в Ленинградском Военно – Морском музее.
14 июля 1941 года Борис Сафонов был награждён первым орденом Красного Знамени, в этот же день он записал на свой боевой счёт 2 бомбардировщика. 27 июля сбил ещё 2 пикировщика Ju-88. 6 августа в паре с Максимовичем сбил истребитель Ме-109. 9 августа одержал сразу 3 победы. К концу лета на его счету было уже 10 лично сбитых самолётов (Не-111, 5 Ju-88, 2 Hs-126, Ju-87 и Ме-109) и вскоре его представили к званию Героя Советского Союза.
К 28 августа он совершил 130 боевых вылетов, провёл 32 воздушных боя и лично сбил 11 самолётов противника. Только за 5 дней августа он одержал 5 личных побед. 15 сентября 1941 года семёрка истребителей под командованием Бориса Сафонова, вступив в схватку с превосходящими почти в 8 раз силами противника, уничтожила 13 вражеских самолётов, не потеряв ни одного своего. Сафонов лично сбил 3 машины (в том числе: Ju-88 и Hs-126). Его успехи основывались на гибкой тактике, знании особенностей самолётов противника, а также на слётанности его группы в воздухе. В одном из своих выступлений, он говорил:
– Ju-88 и Me-110 самолёты довольно живучие, поэтому стрелять по ним с расстояния более 300 метров – занятие безполезное: огонь рассеивается, и вероятность попадания уменьшается. Поэтому я прежде всего сокращаю дистанцию до 200 метров, а иногда и меньше. Куда целить ? Раньше я начинал бить по пилоту, а он маневрировал с таким расчетом, чтобы я сам был мишенью для его стрелка. Тогда я стал вначале бить по стрелку. Стрелок – то ближе к хвосту, и его легче достать. А замолчал стрелок – машина, считай, на твоём боевом счету.
Когда неподалёку от их аэродрома совершил вынужденную посадку немецкий истребитель Ме-109, Сафонов не преминул тщательно осмотреть и изучить его, определив слабые стороны вражеской машины, в частности, плохой обзор назад из кабины пилота. Когда был сбит Ме-110, с него сняли броню и притащили в своеобразный тир на краю аэродрома, где лётчики упражнялись в стрельбе по ней с различных дистанций и под различными углами.
В воздухе для Сафонова не было мелочей – всё было подчинено достижению победы. Для сокращения времени взлёта по тревоге он даже срезал пряжки со шлема, пришив вместо них кнопки от парашютных ранцев, и то же самое заставил сделать своих товарищей. В небе он никогда не летал по прямой. Юркий И-16 то уходил вниз, лавируя между сопками, то круто взмывал вверх. Такие же пируэты приходилось выписывать и его ведомым. С каждым боем он продолжал совершенствовать истребительную тактику. Его группа, как правило, делилась на две части, одна из которых атаковала бомбардировщики, а другая связывала боем вражеские истребители. Каждый пилот подразделения знал свои обязанности в воздухе. В одной из газет Сафонов писал:
“Взаимодействие между звеньями, слаженность в бою имеют решающее значение. Когда моё ведущее звено врезается в строй бомбардировщиков, мы абсолютно спокойны: если нас попытаются атаковать вражеские истребители, то звено Коваленко не допустит этого. Поэтому так и получается, что на мою долю в основном приходятся сбитые вражеские бомбардировщики, а на долю Коваленко – истребители…”
В схватку Сафонов никогда не бросался сломя голову – бессмысленная храбрость могла дорого стоить в бою. Например, однажды пятёрка И-16 встретила в небе около 20 немецких бомбардировщиков, но, несмотря на выгодную позицию, Сафонов не отдал приказа об атаке. И он оказался прав – вскоре сверху была замечена группа Ме-109 сопровождения. Тогда Сафонов увёл свою пятёрку назад, а потом неожиданно атаковал бомбардировщики со стороны солнца. Три самолёта сразу же были сбиты, и пока враг не опомнился, сафоновцы произвели второй заход, отправив к земле ещё один “Юнкерс”. Когда в бой вступили Ме-109, они были встречены лобовой атакой, после чего И-16 выстроились в оборонительный круг, который немцы уже не смогли разорвать.
В бою с истребителями Ме-109 Борис Сафонов пользовался как приёмами обороны, так и агрессивными методами, имевшими целью ошеломить врага. Он мог имитировать паническое бегство, а когда немецкий пилот уже предвкушал победу, вдруг неожиданно сбрасывал скорость, и проскочивший вперед обескураженный враг сам оказывался в прицеле. С другой стороны, сбив однажды бомбардировщик, Сафонов немедленно атаковал Ме-109. Немец, принявший вызов, открыл огонь с расстояния 400 – 500 метров, но советский ас быстро сократил эту дистанцию вдвое и, в свою очередь, ударил из пушек и пулемётов. “Мессер” шарахнулся в сторону и, не рассчитав, врезался на малой высоте в сопку.
Осмотрительность, взаимопомощь и взаимовыручка в бою составляли главное правило Бориса Сафонова. И он свято ему следовал, не жалея жизни для спасения товарища. Когда в одном из поединков младший лейтенант Максимович, атакуя бомбардировщик Ju-88, не заметил в хвосте Ме-109, Сафонов немедленно бросился ему на помощь, несмотря на то, что к этому моменту у него не было ни единого патрона. Испуганный немецкий лётчик вышел из боя, а Сафонов продолжал прикрывать Максимовича и на обратном пути, готовый совершить таран в случае крайней необходимости.
16 сентября 1941 года, за героизм, мужество и отвагу, проявленные в боях, командиру эскадрильи 72-го смешанного авиаполка (ВВС Северного флота) капитану Б. Ф. Сафонову было присвоено звание Героя Советского Союза. К моменту опубликования этого Указа, на счету лётчиков эскадрильи было около 50 воздушных побед, из них 16 – на счету комэска.
Осенью 1941 года в трудном поединке Сафонов “завалил” известного немецкого аса. Тогда нападениям вражеских истребителей подверглись несколько самолётов 72-го авиаполка. Особенно часто обнаруживали “Мессера”, которого на аэродроме прозвали “рыжим”. На фюзеляже немецкого самолёта был нарисован большой рыжий пёс с краснозвёздным истребителем в зубах. Лётчик самолёта держался крайне нагло, но открытого боя старался избегать. Когда же это не удавалось, он улучшал момент и удачным маневром отрывался от преследования.
Сафонов досадовал, что ему не доводилось встретить в воздухе этого наглеца. Но, наконец, такой случай представился. При возвращении с задания Сафонов заметил “рыжего” и навязал ему бой. По первым же маневрам противника стало ясно – помериться силами придётся с очень опытным воздушным волком…
Противник, выбирая выгодные для атаки позиции, выполнял сложные пилотажные фигуры. Но через пару минут ему самому пришлось туго – Сафонов всё сильнее и сильнее наседал на него. “Ястребок” наконец зашёл “Мессеру” в хвост, однако тот тут же вывернулся и почти вертикально ушёл вверх. За ним устремился и наш истребитель. Противник явно пытался оторваться, но это ему не удавалось. Сафонов плотно шёл следом и ждал момента для точного удара. И этот момент наступил. Когда немецкий лётчик, пытаясь снова зайти истребителю Сафонова в хвост, начал делать переворот, прогремели меткие очереди. “Мессер” загорелся и камнем сорвался в отвесное пике, оставляя чёрный дымный шлейф. Воздушный пират успел оставить пылающую машину и, раскрыв парашют, приземлился на позиции советских зенитчиков. Пленный оказался матерым асом Вилли Френгером. На его счету было 900 боевых вылетов и 36 сбитых над Ла – Маншем самолётов. При задержании он сорвал с груди свои награды – два Железных Креста и один в золотой оправе…
Человек несгибаемого мужества, большого личного обаяния, Борис Феоктистович обладал ещё и педагогическим даром. Его взгляд, подобно рентгену, высвечивал в подчинённом все грани, все изгибы характера. Он сразу распознал в Сорокине честного, храброго бойца. Настораживала лишь чрезмерная горячность новичка. Чтобы приучить молодого пилота к выдержке, к точному расчёту, взял его на своё крыло. Что ни вылет – обязательно вместе. Ведущим – Сафонов, ведомым – Сорокин, который стремился во всём подражать командиру. Оттого действия Захара в воздухе обретали строгую отточенность, раз от разу становились увереннее и одновременно осмотрительнее.
Первый бой, первая схватка с ненавистным врагом. “Мессеры” наглы, самонадеянны – их ведь вдвое больше. Идут клином, как предки – тевтонцы на льду Чудского озера.
У Сафонова решение уже созрело. Набрав высоту, эскадрилья развернулась в полукружие и разом атаковала врагов с трёх сторон. Неприятельский строй смешался. Увидев в прицеле “Мессер”, Захар не прозевал момента – сразил противника меткой очередью. Боевой счёт открыт. (Bf-110 принадлежавший 1-ому отряд 77-й истребительной эскадры (серийный №3588, тактический номер LN + DR). Сбит в районе посёлка Кола, экипаж, – лейтенант Dietrich Klappenbach и ефрейтор Rudolf Methke, – считаются пропавшими без вести.)
Но Сафонов строго выговаривает:
— Забыли, что ваша главная обязанность охранять ведущего? Что вас обоих не сбили — чистая случайность. Ну, а теперь — с первой победой! За то, что сбили самолет противника, благодарю. А за то, что нарушили устав, — пять суток ареста. Обдумайте свои действия и сделайте должные выводы.
«Да, пораздумать было о чем. Как же, действительно, так получилось, что я оторвался от ведущего? Стремление сбить «мессер» — не оправдание. Не менее досадно было услышать замечание о стрельбе с дальней дистанции. Ведь когда я обучался в Ейске и затем служил в полку, меня как раз много ругали за то, что во время учений открывал огонь с чересчур близкого расстояния — пятьдесят, даже сорок метров, хотя по инструкции требовалось сто пятьдесят —двести. А вот в настоящем бою выдержки не хватило…»
В воздушных схватках мужал характер Сорокина, совершенствовалось лётное мастерство. Когда он сбил 4-й самолёт, удостоился ордена Красного Знамени. Первая награда… Получив её, Захар не сразу поверил своему счастью. Неужели на его груди засверкал боевой орден, который в детстве видел у прославленных героев гражданской войны? Вот бы сейчас очутиться хоть на несколько минут в отчем доме, предстать перед родными, земляками не озорным пареньком Захаркой, а заслуженным лётчиком…
В сентябре 1941 года на аэродроме, где находилась эскадрилья Сафонова, обосновались английские истребители. Это были “Харрикейны” с авианосца, прилетевшие для усиления истребительного прикрытия конвоев. Группа получила кодовое название “Бенедикт”. Командовал ею полковник Шервуд. Английские лётчики любезно подарили две свои машины нашим пилотам, в ответ наше командование преподнесло им наши И-16 и И-153 “Чайка”.
Отличная лётная подготовка позволила Сафонову первым на Северном флоте освоить новый истребитель всего после дня его изучения вместе с британским комэском Миллером. А спустя всего 10 дней эти машины освоили и другие лётчики эскадрильи.
Англичанин Хуберт Гриффит вспоминал позднее:
“Это был более чем способный пилот, выдающийся стрелок, как позднее выяснилось в соревнованиях по стрельбе из пистолета. Сафонов был типичным русским, коренастым, солидным, методичным и неторопливым…
Когда Сафонов взлетел на “Харрикейне”, всё перед этим проверив, он продемонстрировал прямой взлет, набрал высоту 1500 футов и начал первый разворот. Его посадка была соответствующей – сделал 2 или 3 аккуратных круга и показательно приземлился…”
Английские лётчики совместно с североморцами выполняли боевые задачи – патрулировали в воздухе, дрались с противником. Они сбили 15 вражеских самолётов. Особо отличились капитан Рук и сержант Г. Хоу, сбившие по 3 самолёта. Наше правительство высоко оценило подвига английских лётчиков. Пятеро из них были награждены орденом Ленина (один из них – Чарльстон Хоу, уже вернувшись на Родину, назвал Бориса Сафонова “великим лётчиком своего времени”).
24 октября 1941 года Сафонову было предложено сформировать из числа лучших лётчиков и возглавить 78-й истребительный авиаполк. Его вооружение составили 27 “Харрикейнов”, переданных советским ВВС английскими лётчиками 151-го авиакрыла, убывшими к себе на Родину.
Наверно, у каждого летчика есть его главный, памятный бой. Вот, как его описывает Сорокин:
«Когда утром 25 октября сорок первого года я по оче¬редной тревоге садился в кабину, техник Миша Дубровкин всыпал в карман моей кожанки горсть пистолет¬ных патронов.
— Зачем? — удивился я.— Садиться не собираюсь!
Миша крикнул что-то, махнул рукой. Я поднял в воздух машину, на белом поле аэродрома остался глу¬бокий синеватый след. Тут же поднялся мой ведомый, старый друг, черноморец Дмитрий Соколов. Мы понеслись над сопками. Было холодно. Ветер достигал такой силы, что сдувал снежный покров со скал, они мрачно чернели на фоне белой пустыни. Кое-где оголенный зеленоватый лед рек и озер, пятна беспорядочно разбросанных валунов. Привычная уже картина…
Вскоре все исчезло, вошли в облачность. Пробив первый ярус сумрачных кучевых облаков, оказались на вы¬соте более шести тысяч метров. Вдали неожиданно возникли контуры четырех вражеских самолетов. Они летели по направлению к Мурманску. Мы немедленно пошли на сближение. Это были «Мессершмитты-110». Вот уже виден их желтый камуфляж..,
— Дима, за мной, в облака! — Понял…
— Иду в атаку! Прикрой!
— Есть!
С высоты устремился на ведущего. Вот он в рамке оптического прицела. Нажимаю на гашетку — длинная пулеметная очередь пронизает правую плоскость, мотор, кабину вражеской машины. Она загорается, стремительно теряет высоту…
— Есть один!
Рванулся влево, пристроился ко второму. За третьим погнался Соколов. В тот момент, когда враг оказался в моем прицеле, из облаков вынырнул четвертый гитлеровец. Я дал очередь по одному, по другому… Не достал! Зашел снова, нажал на гашетку… Пулемет грохотнул и смолк. Кончились патроны!
И тут град пуль хлестнул по плоскости, по кабине. В правом бедре возникла острая боль…
«Таранить!» Решение созрело в долю секунды. Даю полный газ, изрешеченный «миг» с ревом устремляется наперерез врагу. Мгновение — удар! Резкий толчок чуть не выбрасывает из сиденья. Мелькают срезанные рули «мессершмитта», враг, кувыркаясь, летит вниз, ни скалы…
Винт моего самолета поврежден, машина лихорадочно дрожит, все больше забирает влево. Наконец срывается в штопор. С величайшим трудом выхожу из опасного вращения, но земля летит навстречу еще быстрее! Уже ясно видны очертания сопок, острые зубцы скал…
На дне длинного извилистого ущелья разглядел зеленоватые проплешины льда. Озеро! Небольшое, но другой площадки уже не найти. Чтобы предупредить пожар при ударе, выключил зажигание, перекрыл бензопроводы. Поднял очки на лоб, левой рукой изо всех сил упер¬ся в переднюю стенку кабины. Кажется, сделал все, что возможно. Не выпуская шасси, направил машину на лед. Пропахав в снежной целине гигантскую борозду, самолет остановился, В кабину ворвался горячий пар из водяного радиатора, помятого при посадке.
Сдвинув колпак кабины, глубоко вдохнул чистый мо¬розный воздух и тут же услышал рокот мотора: над озе¬ром на бреющем пронесся самолет Соколова. …- Спасибо, дружище!
Дмитрий старался подбодрить меня, давал одну за другой короткие пулеметные очереди, а может быть, предупреждал о чем-то? Он не оставлял меня до тех пор, пока на ущелье не надвинулась туча. Покачав на прощанье крыльями, улетел за сопки. Я долго смотрел ему вслед, хотя за вихрями колючей пыли, ничего уже не мог видеть…
Я остался один в кабине покалеченной машины, Пурга утихла так же неожиданно, как началась. Это был всего-навсего снежный заряд. Вероятно, за ним по¬следует второй, третий… Надо использовать минуты за¬тишья. Отстегнув лямки парашюта, начал выбираться из кабины, и вдруг услышал заливистый собачий лай. Значит, близко населенный пункт? К самолету несся огромный пес. Я инстинктивно задвинул фонарь кабины.
Сквозь плексиглас на меня уставилась клыкастая морда дога. На ошейнике из желтой кожи — тисненые медные бляхи. Что за черт? Лишь через минуту вспом¬нил: некоторые немецкие летчики летают со служебными собаками. Вытащив из кобуры пистолет, осторожно приоткрыл фонарь и выстрелил два раза. Дог взвыл, за¬бился на снегу…
Еще раз огляделся. Справа – скалистый берег, сле¬ва – тоже. Сзади… У подножья сопки на краю озера, зарывшись левой плоскостью в снег, торчал двухмест¬ный Ме-110. Все стало ясно: подбитый мною фашист приземлился здесь раньше меня.»
На поиски Сорокина после 15:00 вылетели пять «Чаек», но одна из них через несколько минут из-за неисправности вернулась. Искали больше часа, не поднимаясь выше 1000 метров. Задания выполнили. Во время этого вылета никакого противодействия со стороны противника не было. В документах о том, что вылет на поиск Сорокина дал положительные результаты ничего нет. Исходя из записей в журнале вылетов 72 САП больше с воздуха Сорокина не искали. Кто и как обнаружил Захара Сорокина пока в документах архива найти не удалось. Запись об обнаружении летчика появилась 29 октября: обнаружен в р-не Тюва-губа, имеет ранение головы и обморожение ног, доставлен в госпиталь. О месте посадки Сорокин доложил, что он «сел на озеро в р-не южнее острова Малый Олений». Также есть и запись, что «высланная поисковая партия самолет не нашла». В документах 72 САП самолет с 1 ноября до 1 марта 1942 года значится как «не вернувшийся с боевого задания». Видно были какие-то надежды самолет обнаружить и эвакуировать с места вынужденной посадки, но в конце марта 1942 года МиГ-3 № 3514 был списан.
Продолжу из Сорокина: «К моей машине, по колено провали¬ваясь в снег, неуклюже двигалась темная фигура. Раз¬далось еще несколько выстрелов — очевидно, фашистский летчик стрелял наугад, по кабине. Я выскочил и, укрывшись за плоскостью самолета, тщательно прицелился. Выстрел… Вражеский летчик схватился за живот, но устоял на ногах. Еще выстрел. Враг покачнулся, свалился на снег…
Снова налетел снежный заряд, стало темно. Я под¬ставил лицо под колючие вихри — это немного успокои¬ло. Надо добираться к своим. Но как? Далеко ли до на¬ших позиций?
Пока раздумывал, заряд пронесся, опять посветлело. Взглянув в сторону «мессершмитта», увидел: перебегая от валуна к валуну, ко мне приближается второй гитле¬ровец. Очевидно, он понял, что замечен, и первым от¬крыл огонь. Завязалась перестрелка. В сгущающемся сумраке мы едва различали друг друга. Пули ударялись в валуны, с визгом рикошетировали…
Я выжидал, пока гитлеровец расстреляет все патроны. Вероятно, и он рассчитывал на то же. На несколь¬ко минут оба затаились. Затем гитлеровец истошно крикнул:
— Рус, сдавайс!
Я осторожно двинулся навстречу, преодолевая боль в раненой ноге. Мы медленно сближались. На секунду я ясно увидел лицо фашиста — одутловатое, с рыжими бровями и ресницами. Опустил взгляд на руку — нож!
— Получай, гад! — вскинул пистолет, нажал на спу¬сковой крючок.
Курок сухо щелкнул. Просчитался? Не может быть! Осечка! Гитлеровец прыгнул, взмахнул финкой. Удар пришелся прямо в лицо. Упав, я ударился затылком о лед, на миг потерял сознание. Пришел в себя, когда пальцы врага сомкнулись на моем горле. Собрав последние силы, оторвал от себя его руки, толкнул ногой в грудь…
Обессилевшие, мы оба лежали на льду. Одновременно вскочили. Фашист поскользнулся, я, изловчив¬шись, ударил его левой ногой в живот. Он охнул, упал. Я вспомнил о пистолете. Оглянулся — «ТТ» в трех ша¬гах от меня. Три шага… Три секунды… Жизнь или смерть! Фашист поднимается. Не спуская с него глаз, подскакиваю на здоровой ноге к пистолету… Спасение! Передернув затвор, в упор стреляю в грудь врага и снова валюсь на лед…
…Я сидел, привалившись спиной к холодному валу¬ну. Тело пронизывала противная, неудержимая дрожь, в голове путалось. Умолкший ствол пулемета, бессиль¬ный щелчок курка… Фашист, собака… Нож… Вот поче¬му плохо вижу: он ударил ножом. Правый глаз заплыл или залит кровью…
Острая боль жгла лицо, раненая нога немела. Ветер рвал полы кожанки, леденил грудь. Попытался за¬стегнуться — в руке пистолет. Бесполезный. Обойма пустая. Машинально сунул его в карман и нащупал па¬троны. Миша… Миша Дубровкин… Непослушными паль¬цами зарядил обойму, вставил, вложил пистолет в ко¬буру. Это помогло прийти в себя. Прижал горсть снега к пылающему лицу. Стал шарить по карманам. Зеркальце, электрический фонарик. Включил его, осмотрел лицо. Нож фашиста вспорол правую щеку, края раны вспухли, сочились кровью. Снял с шеи шерстяной шарф, замотал лицо. Вновь откинулся к скале…
Теперь надо идти. Если невозможно — ползти. Толь¬ко не оставаться на месте. Если забудусь, потеряю со¬знание — смерть.
Попытался вспомнить, в каком направлении улетел Соколов. Ощупал на руке компас. Стекло разбито, стрелка выпала. С трудом выпрямился, поковылял к своей машине. Кое-как подтянувшись к кабине, достал бортовой паек, ракетницу, сумку с патронами к ней. На¬глухо задвинул фонарь. Прощально погладил рукой свой израненный «миг».
Рассовал по карманам печенье, галеты, банки с мясными консервами, шоколад, маленькие бутылочки с коньяком…
Ветер утих, в черном небе заблестели редкие звезды. Затем черноту затянуло бледно светящейся пеленой, по небу забегали, перекрещиваясь, быстрые, как молнии, зеленоватые лучи. Их становилось больше и больше. На миг все успокоилось, и в вышине возникла сияющая, не¬изъяснимо величественная корона. И тут же погасла. А ей на смену запылали малиновые огни, затем золо¬тисто-оранжевые…
Северное сияние. Я видел его не впервые. Торжест¬венное, ни с чем не сравнимое зрелище, праздничное, возвышенное, сейчас лишь усилило чувство тревоги и одиночества. Я один. Во всем мире — один… Но в то же время и помогло. При его свете я заме¬тил на берегу несколько приземистых мохнатых елей. Приблизившись, разглядел, что с одной стороны веток на них значительно меньше. Значит, там север. Так нас учили ориентироваться без компаса еще в школе. Там, на юге, это правило принималось почти за шутку: солн¬ца с избытком хватало для всех ветвей. Здесь ему можно было довериться, не стоило возвращаться к машине…
Сияние погасло, но звезды не появились. Снова подул резкий ветер, небо затянулось тучами. Мелкий снег, колючий, как железные опилки, хлестал по лицу и шее, проникал за воротник.
Но я уже шел. Шел на север, слегка отклоняясь к во¬стоку. Там — море, аэродром, товарищи. Там — жизнь. Шел, превозмогая боль, осторожно ступая на раненую ногу. Карабкался на сопку, отдыхал, спускался вниз. Карабкался, отдыхал, спускался… Один и тот же рель¬еф, един и тот же пейзаж до самого моря. Сопки, ва¬луны, ущелья, промерзшие речушки, чахлые карлико¬вые березки, снег, снег… Лицо саднило, нога то мучи¬тельно болела, то немела и подворачивалась. Старался ни о чем не думать, чтобы не потерять направление. Во тьме намечал очередной ориентир — ближайшую соп¬ку, скалу, — старался скорей дойти до него. Потом все сначала…
…Ночная тьма понемногу растаяла, наступил короткий полярный день. Сколько я прошел — два, пять, семь километров? Вокруг все то же. Если судить по затрачен¬ным силам, то все двадцать. Но этого быть не могло.
И сколько еще идти?
Достал из кармана пальто окаменевшую плитку шо¬колада, отломил кусочек, превозмогая боль, разжал гу¬бы, прикусил. И тут же застонал от новой боли: и верх¬ние и нижние зубы, выбитые финкой фашиста, еле дер¬жались в кровоточащих деснах. Значит, есть не смогу. Зачем же нести паек? Лишняя тяжесть. Оставив лишь немного шоколада, выбросил остальное в снег.
Спускаясь с одной из обледеневших сопок, поскольз¬нулся, удержаться не смог, скатился на скользком кожа¬ном реглане вниз, как на санках. Лежа на снегу, вспом¬нил Глубокое, веселую масленицу. Вечерами, при свете факелов из соломы мы с гиком скатывались с горы на «ледянках», а то и вот так, на пальтишках и на штанах…
Вскарабкавшись на очередную сопку, подвернул под себя полы пальто, съехал на нем, как в далеком детст¬ве. Ребячий способ намного облегчил спуски. Но сопки вырастали одна за другой, и прежде чем спуститься, на¬до было подняться….
Наступила вторая ночь. Силы иссякли. Стоило оста¬новиться, как сознание уплывало, ноги подгибались са¬ми собой. Лечь, лечь, лечь, прилечь на минуту… Метель выла, баюкала, как колыбельная песня. Хоть бы при¬сесть ненадолго. Но если сяду, в ту же секунду усну. А усну – уже не проснусь. Нет, идти, идти, идти…
Ночь. Снег, лед, камень. Вой метели где-то вдали. Одиночество. Самое страшное из всего. Хоть бы вскрик¬нула птица, песец перебежал дорогу. Но нет, только снег, только лед да камень. И сам я, как камень, без чувств. Иду. Шаг за шагом иду вперед. К морю, к аэродрому, к товарищам…
На третьи сутки, глубокой ночью, услышал сзади громкое отрывистое дыхание. Не обрадовался, не испу¬гался. Никого нет, быть не может. Я один на всей белой земле…
Но нет, не один. Дыхание ближе и ближе, кажется, уже опахнуло затылок. Рука дернулась к пистолету, я остановился, обернулся. Остановился и волк. В полутьме было видно — огромный, матерый полярный волчище. Я шагнул вперед, своим путем. Волк переступил за мной. Я остановился — замер и он. Так мы брели, на¬верно не один час. Волк не нападал, не приближался на расстояние верного выстрела. Присутствие хищника даже подбадривало меня, придавало сил. Но затем стало угнетать. Ясно, что волк ждет моей смерти. Стоит ослабеть, свалиться — живьем разорвет на куски…
Стрелять? Но в темноте на таком расстоянии — по¬чти верный промах. А если подранишь, зверь набросится, вряд ли успеешь выстрелить еще раз…
Решение пришло как-то само собой. Я подошел к низкорослой березке, оперся о ее ствол, поднял ракет¬ницу и выстрелил в волка. Он отпрыгнул в сторону; осел на снег. Я выпустил еще одну красную ракету: Волк вздрогнул, вскочил и прыжками убежал за сопку… Я уже потерял счет времени, все чувства притупи¬лись. Даже голод перестал мучить.
Однажды показалось, что расслышал шум мотора. Поднял голову: по небу неслись низкие снежные обла¬ка. Вряд ли кто вылетит в такую погоду. Но звук опять достиг ушей. Может быть, меня ищут? Ведь Соколов сообщил на аэродром, что я остался в живых. Но разве возможно увидеть с самолета одинокого человека, за¬терянного в занесенной снегом тундре?
Шум мотора продолжал стоять в ушах. Я перестал обращать на него внимание. Влекло другое — впереди бушующее море, видны даже боевые корабли, они ведут огонь по скрытому за горизонтом противнику…
Где-то в глубине сознания мелькнула мысль: мираж… Встряхнулся — видение исчезло. Впереди только сопки, сопки…
…Кажется, идет уже четвертый день. Совсем не бес¬покоит голод. Только пить хочется. Снег почти не уто¬ляет жажду. Как-то набрел на незамерзающую горную речушку, напился, черпая пригоршнями ледяную воду. Речка впадала в озеро, покрытое льдом. Должно быть, поманило ровное место, ступил на лед, прошел несколь¬ко шагов. Через минуту провалился по пояс. Ну, ка¬жется, все…
Нет, нашлись еще силы, по камням выбрался на бе¬рег. В бурки набралась вода, теплые брюки промокли насквозь. Вспомнил о сбереженном остатке коньяка. Отхлебнул, переобулся, решил развести костер. Собрал кучу сухого валежника, но спичек не было. Выпустил в хворост последние две ракеты, костер не загорелся. Под¬нялся, побрел дальше…
Возле кустарника увидел движущиеся серые пятнышки. Присмотрелся — куропатки. Вынул пистолет, стал стрелять, почти не целясь. Птицы вспорхнули, од¬на осталась лежать на месте. Подняв теплый комочек, стал сосать из него кровь. Показалось, что это придает сил. Но затем накатила дурнота…
Что было после, почти не помню. Кажется, шел, еле переставляя бесчувственные ноги, потом полз…
На шестые сутки (как высчитал потом) услышал от¬даленный звук сирены. Из последних сил взобрался на вершину сопки. На этот раз передо мной был не мираж?
широкая темная полоса залива, светлый дымок ко¬рабля…
Дошел до моря!
На берегу разглядел крохотную избушку, возле нее прохаживался человек. Вынул пистолет, зажал его в правой руке, пополз к домику. Ближе, ближе… Сделал попытку подняться. Человек в полушубке повернулся, вскинул автомат:
— Стой! Кто идет?
Я сорвал с головы шерстяной шарф и через засти¬лавший глаза туман разглядел под башлыком часового бескозырку и на ней такие знакомые, родные слова: «Северный флот».
В ту же секунду упал без чувств.
Это были зенитчики. Меня внесли в дом, влили в рот глоток спирта.
— Я летчик Сорокин, — прошептал, очнувшись. — Позвоните Сафонову…
— Знаем, знаем, — перебил артиллерист. — Вас долго искали. Несколько партий ушли в тундру. Сейчас сообщу в штаб фронта, вас отправят в госпиталь.
Командир дивизиона довольно долго добивался свя¬зи со штабом. Тем временем два дюжих краснофлотца пытались снять с меня бурки. Но они промерзли, задубели. Врач взял нож, разрезал голенища. Вместе с фетром стельки от ступней отделились пласты кожи. Врач покачал головой.
— Обморожение третьей степени…
Я опять потерял сознание. Очнулся уже на операци¬онном столе в городе Полярном, куда меня доставили на тральщике. Хирург накладывал последний шов на лицо.
Госпиталь в Полярном разместился в здании гости¬ницы, стены здесь не больничные, белые, а узорно раз¬малеванные «под шелк» какой-то местной знаменито¬стью. Но устоявшийся запах лекарств тот же, что во всех хирургических отделениях: йод, хлороформ, эфир… Сестры и санитарки полны внимания и заботливости, можно подумать, что всю свою взрослую жизнь только тем и занимались, что ухаживали за ранеными, умывали их, кормили с ложечки… Студентки Московского уни¬верситета, будущие физики, историки, химики, филологи… В начале войны окончили краткосрочные курсы медсестер, добровольцами пришли на службу в Военно-Морской Флот. Разумеется, мечтали о подвигах, о том, как будут выносить раненых из-под огня, стаскивать по трапу с горящей палубы… Должно быть, поэтому пере¬вязывать научились лучше, чем делать уколы.
Но главное в них — то, чему не учили. Чему невоз¬можно нигде научить. Что дается всей жизнью и на всю жизнь человеку…
И это роднит нас. И мы — прежде времени повзрослевшие, огрубевшие под огнем солдаты,— глядя на них, вспоминаем любимых своих и сестер, школьных давно позабытых девчонок, и называем сестренками их и се¬стричками, вовсе не должность имея в виду. И терпим уколы их и неумелые перевязки.
И они… Они смотрят на нас как на попавших в беду братишек и тоже вспоминают кого-то и говорят «миленький», как никого еще в жизни, может быть, не успели назвать всерьез. И всю свою девичью нежность и материнскую нерастраченную душевность на нас обращают, ни с отдыхом не считаясь, ни с графиками дежурств…
И это — целебнее всяких лекарств, самых умелых уколов.
В госпитале чуткая тишина, изредка нарушаемая то стоном, то громким вскриком в бреду. И медленно-медленно тянется время. Монотонное течение дней и часто бессонных ночей изредка нарушается приходом го¬стей оттуда, где люди ходят на своих ногах. Вынужденное безделье изнуряет больше, чем раны. Часы узнаются по обходам врачей, по лечебным процедурам, по обедам и ужинам. Досуга — сколько угодно. Никогда еще в жизни я не бывал так свободен и никогда не тяготился так временем. Думаю, думаю… О будущем — мало и неохотно, о прошлом — много, как об утраченном счастье. Шаг за шагом перебираю жизнь…
Весть о моем возвращении быстро распространилась. Первым в палате появился Борис Сафонов.
— Ну, здравствуй, Захар! — обхватил своими широ¬ченными ладонями мою руку. — Дошел все-таки! Ну и характер же у тебя! Истинно сибирский!
Хотелось о многом расспросить Бориса Феоктистовича, но врач запретил мне говорить
– Выздоравливай да поскорей возвращайся, — сказал на прощание Сафонов. — Буду навещать!
Не успел он уйти, как в палату ввалилась целая группа гостей. Белые халаты, наброшенные на плечи, не скрывали орденов на синих кителях, широких золотых нашивок на рукавах…
— Флот гордится вами, лейтенант! — это был сам командующий Северным флотом адмирал Головко с сопровождающими его офицерами.»
Но были у Захара Артёмовича и завистники. Например, Гусев Алексей Сергеевич, некий штабной работник, в 1941 году штурман звена, затем в июне 1942 года он перешел с должности врио штурмана отдельной эскадрильи на должность начальника оперативного отдела сафоновского полка, потом стал начальником штаба в этом полку, а занимался там вот чем: «Занятия с летным составом. Изучение района действий. С молодыми летчиками надо изучить район аэродрома, что бы они ориентировались хорошо.» И всё. Никаких боевых вылетов, сбитых самолётов противника, посадок на подбитом самолёте и т.д. Типичный БЕЛОГАД. Вот интервью этой штабной крысы некоему искателю «жареных фактов», представителю второй древнейшей профессии Артёму Драбкину (http://iremember.ru/letch
«- А между самими летчиками разборы проводились? Неудовольствие поведением товарища в бою…
Нет, разборы только с участием командования, со старшими начальниками.
– А, к примеру, с Сорокиным, враньем которого многие были недовольны…
Ну, таких летчиков у нас, он, пожалуй, единственный такой был.
– Я Сорокина просто ради примера привел.
А попали очень точно. Сорокин – болтун неугомонный. Сафонов иногда не выдерживал и говорил ему:
– Захар, если ты еще будешь врать, я тебя собью. Понял? Я тебе не просто слова говорю, а собью и все. Отчитаться сумею как-нибудь.
Сорокин его в такой момент почти ненавидел.
– А Сафонов матерился?
Нет, никогда, нет. Он очень корректный человек был. Он был такой плотный, массивный мужик, очень собранный человек. Он завоевывал себе авторитет не словом, а личным примером. У него был исключительный авторитет.
А с Сорокиным вечно были проблемы. У него все с враньем связано, буквально все. У него все внутренности были на это направлены. У него в крови это было заложено – нагородить всякую ерунду.
Когда его сбили, мы его искали долго, он пришел с Западной Лицы сам, но обморозил ноги…
– Ему ноги ампутировали?
Ампутировали пальцы ног…
И столько первое время наврал, что Сафонов его просил:
– Расскажи, как это было на самом деле. Но не ври…
– После этого он продолжал летать?
Продолжал. Героя ему тогда не дали. Командир полка был на его стороне, и хотел на него представление написать. И говорил:
– Надо, – говорит, – как-то Сорокину…
А я писал всякие наградные листы… А для того, что бы написать наградной лист, надо все перечислить. Он десяти самолетов не сбил. Такая была, так сказать, норма. Ну и скребли… И наскребли. И где было, и где не было. “Натянули”, как говорится. Десять ему написали, и он Героя “авансом” получил. Но он заслужил. Позже все “отработал”.»
Здесь ни добавить, ни убавить. Жизнь есть жизнь. Других свидетельств, обвиняющих Захара Артёмовича Сорокина во лжи, я не нашёл, если не считать компании клеветников – платников, типа буничей, булахов, исаевых, стремящихся в своих писаниях развенчать наших героев и перевоевать Отечественную войну. Помощник командира 78-го истребительного авиаполка (6-я истребительная авиабригада ВВС Северного флота) капитан Курзенков С.Г. в своей книге «Под нами – земля и море» (http://lib.rus.ec/b/30999
А вот книга одного из первых Героев Советского Союза Михаила Водопьянова «Небо начинается с земли. Страницы жизни.» — М.: «Современник», 1976. (http://militera.lib.ru/me
«Вскоре состоялась моя первая встреча с Захаром Артемьевичем Сорокиным. По просьбе офицеров я пришел рассказать им о своих полетах в Арктике.
Командир спросил меня:
— Хотите, я познакомлю вас со вторым Маресьевым?
— Конечно!
— Он дежурит сегодня на командирском пункте. Пройдемте к нему.
…Таким далеким и по времени, и по месту действия показались мне первые месяцы войны, суровый Север с непроглядным мраком полярной ночи и завыванием пурги, где Сорокин совершил свой безпримерный подвиг.
С этого времени началась наша дружба. Вскоре Захар приехал ко мне на подмосковную дачу и, должно быть, три дня подряд рассказывал о себе. Я первый написал о нем. Потом появились статьи и книги, в том числе и воспоминания самого Сорокина.»
Продолжу из воспоминаний Захара Артёмовича: «Через две недели мне вставили золотые зубы, я был в состоянии пережевывать пищу. Повар эскадрильи — тоже сибиряк — прислал две сотни настоящих заморо¬женных пельменей. Аппетит, правда, был еще невелик. Каждый вечер кто-нибудь из боевых друзей приходил в госпиталь, передавал привет от Сафонова, рассказывал об очередной победе. Я был в курсе всех дел эскадрильи, даже таких мелочей, что прибыло новое обмундирование и маленькому Соколову никак не могли подобрать брюки по росту. Мне, по словам друзей, был оставлен лучший комплект.
— Ты ведь скоро вернешься! Ноги как? Заживают?
— Ноги как ноги. Вылечат. На то и врачи…
Однако причин для бодрости было мало. Ноги не болели, и в этом-то заключалось самое плохое.
Как-то расслышал обрывок разговора лечащего вра¬ча с главным хирургом флота профессором Араповым. Дверь была чуть приоткрыта, из коридора долетели слова:
— Обе стопы Сорокину придется ампутировать…
— Не дам! — закричал я. — Не дам.
Профессор вошел в палату. Усталый, но прямой, в, ослепительно белом халате, сидящем на нем, можно сказать, даже несколько элегантно.
— Соглашайтесь, Сорокин, иного выхода нет. Сейчас отрежем немного. Через неделю придется отнимать по колено, может быть, выше…
— Как же я буду летать?
Умные, грустноватые глаза профессора обратились куда-то в угол палаты.
— А разве уж так обязательно летать? В жизни много полезных дел, выберете другое.
— Я летчик! Я должен летать…
— Голубчик, неужели мне не хочется вернуть вас в воздух! Но если не согласитесь на немедленную опе¬рацию, то отнимете у себя возможность… даже ходить на своих ногах…
И вот я лежу на узкой, жесткой госпитальной койке, и у меня болят ноги, которых нет.
Почти ничего не ем, почти ни с кем не разговариваю и думаю, думаю…
Товарищи по-прежнему навещают меня, засыпают немудрящими фронтовыми подарками, начиная от пай¬ковых папирос и кончая банкой малинового варенья, полученного кем-то в посылке из дому. По-прежнему шутят, смеются. Но у каждого несколько виноватый вид. А может быть, мне так кажется. А главное, уже не напоминают, что меня ждут в полку. И даже о том, что на днях наш полк стал гвардейским, сказали как-то на¬спех, будто случайно оговорились.
А во мне растет злость. Злость на судьбу, на фаши¬стов. И раз за разом является дикая, безнадежная мысль, что я буду летать. Летать и бить врага. На ист¬ребителе! Не знаю, буду ли как следует ходить, а ле¬тать — буду.
А пока меня отправляют в тыловой госпиталь, в далекий город Киров.
В просторной палате № 15 коек много. Не успел оглядеться, слышу голос:
— Захар, ты? Поворачиваю голову.
— Борька!
Веселые, почти детские глаза давнишнего друга по летной школе в Ейске. Борька. Борька Щербаков!
Через минуту узнаю, что летчик-истребитель Борис Иванович Щербаков был ранен в воздушном бою раз¬рывным снарядом. Началась газовая гангрена. Чтобы спасти жизнь, ему ампутировали ногу выше колена.
Борис явно завидует мне:
– Счастливчик, Захар! Сделают тебе протезы, и полетишь. А я… Я уж наверняка отлетался…
– Чудак ты, Борис! Какие протезы? Безногий лет¬чик все равно, что скрипач без пальцев, что слепой ху¬дожник… Кто меня подпустит к самолету?
— Ерунда! Если из такого переплета вышел… Бу¬дешь летать и за меня отомстишь! Вот только бороду сбрей, не к лицу она летчику…
Усы и бороду я отпустил в Полярном. Должно быть, с тоски. Зову парикмахера.
Как я благодарен Борису! Хоть и не очень-то верю его словам. А может быть, лишь потому с ним и спорю, что верю. Чтобы он еще больше уверил меня.
Должно быть, Борис понимает это.
— Сам ведь знаешь, что будешь летать! И профессор Дженалидзе все понимает.
Он делает мне уже седьмую пересадку кожи.
— Будете летать, молодой человек. Только сначала научитесь ходить. Терпите и слушайтесь врачей.
И я терплю. Я слушаюсь. Во всем огромном госпи¬тале нет более дисциплинированного больного, чем я. Пунктуально исполняю все предписания врачей, все тре¬бования сестер. Мне сказали, что солнце — отличное лекарство. Санитары на руках сносят меня со второго этажа вниз, и все свободное время я просиживаю на крыльце госпиталя, подставив свои изуродованные ноги под лучи скупого северного солнца.
Пора учиться ходить. Урок первый — спустить ноги с койки, поставить их на пол. От боли мутится в голове. Но я повторяю это пять, десять, пятнадцать раз — до изнеможения…
Товарищи теперь не навещают меня, они воюют да¬леко отсюда. Но почти ежедневно я получаю письма от них, то радостные, то печальные. Война есть война.
И вот — известие, поразившее в самое сердце. Погиб любимый командир. Погиб Борис Сафонов.»
Показав отличные организаторские способности, умение обучать и воспитывать подчиненных, Сафонов получил очередное воинское звание “Майор” и значительно увеличил счёт сбитых вражеских самолётов. 22 декабря 1941 года он был награждён вторым орденом Красного Знамени, а 22 января 1942 года – третьим.
78-м авиационным полком Борис Сафонов командовал недолго – 20 марта 1942 года он был назначен командиром полка, в котором начал войну. К этому времени полк был переименован во 2-й Гвардейский. Китель аса украсила не только “Золотая Звезда” Героя, но и британская награда – 19 марта 1942 года, в числе 5 советских лётчиков, Борис Феоктистович Сафонов был награжден высшей авиационной наградой Англии – орденом “Ди-Эф- Си” (Большой серебрянный крест за лётные боевые заслуги ).
Возглавив 2-й Гвардейский истребительный авиаполк, подполковник Б. Ф. Сафонов стал летать меньше – много времени отнимало руководство боевой деятельностью подразделения, организационно – хозяйственные дела. Тем не менее, в конце марта он провёл один из немногих воздушных боев в районе Туломской ГЭС и одержал очередные победы – лично сбил 2 истребителя Ме-109.
К прежней задаче полка, обороне порта Мурманска, добавилась охрана союзных морских конвоев в зоне оперативного сопровождения Северного флота. Американские истребители Р-40 (“Томахаук” и “Киттихаук”), составлявшие оснащение полка, имели неплохое вооружение и радиостанцию, но оказались совершенно неприспособленными к эксплуатации в зимних условиях.
Надёжность силовой установки тоже оставляла желать лучшего. Моторы “Киттихауков” часто не выдерживали форсированного режима работы – в такой ситуации обычно заклинивался коленчатый вал. Лётчики, шутя, называли свои самолёты “чудом безмоторной авиации”.
11 апреля 1942 года в 70 км к северу от Мурманска произошёл очередной воздушный бой. С советской стороны в бою участвовали 6 МиГ-3, которые атаковали группу немецких Ju-88, сопровождаемых шестёркой Ме-109. В этом бою советские лётчики сбили 2 истребителя, а Сафонов – бомбардировщик Ju-88.
30 мая 1942 года Борис Сафонов совершил свой последний – 234-й боевой вылет на прикрытие конвоя союзников PQ-16, следовавшего в Мурманск. 20 мая он вышел из Рейкьявика и имел в своем составе 34 транспорта, в том числе 5 советских кораблей. Ближнее охранение судов осуществляли 5 эскадренных миноносцев, 9 других надводных кораблей и 2 подводные лодки.
Союзное командование планировало завершить проводку конвоя 2 июня. Военно-воздушные силы Северного флота и приданные ему авиационные соединения и части должны были в этот период вести воздушную разведку, наносить удары по аэродромам и кораблям противника на базах и в море, прикрывать PQ-16 с воздуха.
Переходу судов благоприятствовала вновь установившаяся нелетная погода. Но постепенно она стала улучшаться. Налеты немецких самолетов на конвой начались 25 мая, когда он находился на полпути между островами Ян-Майен и Медвежий. Шесть суток подряд подвергался конвой многочисленным ударам авиации и подводных лодок. До подхода к операционной зоне Северного флота фашистские летчики потопили 4 транспорта, корабль ПВО и повредили 4 судна. Один транспорт погиб от торпед немецкой подводной лодки, другой затонул от тяжелых повреждений, причиненных “юнкерсами”.
С 29 мая, когда конвой достиг зоны, отстоявшей от, советских аэродромов на 200 миль, над ним стали постоянно барражировать истребители дальнего действия, а затем в ближней зоне – самолеты сафоновского полка.
Под утро следующего дня основная часть конвоя – 21 транспорт – вышла к Кольскому заливу, чтобы следовать в Мурманск, а другая группа из шести судов направилась в Архангельск.
Когда транспорты начали перестраиваться в колонну, чтобы войти в залив по протраленному фарватеру Кильдинского плеса, появились фашистские торпедоносцы. Разведчик Ju 88D-5 №430244 из разведотряда 1 .(F)/124 обнаружил конвой и тут же был сам атакован и фатально повреждён парой Пе-3 старшего лейтенанта Пузанова и лейтенанта Стрельцова из 95-го ИАП ВВС СФ, которые поднялись коло 9 часов для прикрытия конвоя.
Немцы успели вызвать прикрытие – пятёрку из JG5.
Пока они взлетали, “пешки” отогнали первую четвёрку Ju88 и сами вызвали подмогу.
В 09.20 взлетела группа Сафонова и сразу же шесть “харрикейнов” 2-го ГКАП.
Вылетев во главе четвёрки Р-40, он привёл в район патрулирования только 3 самолёта – ведомый Сафонова А. Кухаренко возвратился назад из – за неполадок с мотором.
Находясь в воздухе, 3 советских лётчика, во главе с Сафоновым, обнаружили на подходе к конвою 6 вражеских бомбардировщиков Ju-88. Около 10:00 они стремительно атаковали врага. “…Атака производилась при выходе из пике Ю-88. Гв.подполковник Сафонов первый Ю-88 пропустил, а второй начал атаковать. Третий Ю-88 вошел в хвост “Киттихаука” Сафонова, которого начал атаковать гв.лейтенант Покровский. Четвертый Ю-88 зашел в хвост “Киттихаука” Покровского, который начал атаковать гв.капитан Орлов. После первых атак, атакованные самолеты Ю-88 Покровским и Орловым, отвернули влево на 30 градусов от курса первых самолетов.
Таким образом Покровский и Орлов во время атак уклонились от гв.подполковника Сафонова и после боя никто из них не видел Сафонова…” На командном пункте Ваенги по радио были приняты слова: “Прикройте с хвоста…” Это были, как выяснилось, слова Сафонова. Затем сигнальщики эскадренного миноносца “Куйбышев” – одного из кораблей, сопровождавших конвой, – увидели, что Сафонов устремился в атаку против третьего “юнкерса”, но что в то же мгновение из облаков вывалился и напал на Сафонова вражеский истребитель.
По немецким данным, в этот день Люфтваффе на Севере лишились кроме Ju 88D-5 №430244 из разведотряда 1 (F)/124 потерянного при атаке конвоя Ju 88A-4 №1760 из 4-го отряда 2-й группы II/KG30. Третий Ju 88A-4 из I/KG30 №142068 разбился в ходе выполнения боевого вылета с аэродрома «Банак» (80% повреждений), летчик погиб, два члена экипажа получили ранения.
В своём последнем бою Сафонов сбил 2 самолёта, подбил 3-й, но и сам погиб.
Здесь хочется обратить внимание на воспоминания Леонида Ивановича Родионова, бывшего мичмана Северного флота, оказавшегося свидетелем гибели Б. Ф. Сафонова (по расписанию во время боевой тревоги Родионов находился на мостике одного из судов конвоя):
– По рации ясно были слышны переговоры наших лётчиков с командованием конвоя. Было отчётливо слышно, как Сафонов сообщил: “Сбил одного !”, немного погодя: “Сбил второго !” Спустя несколько минут: “Подбил третьего !” И почти сразу же: “Мотор…” Это были последние слова, сказанные Сафоновым. Хорошо видно было, как его самолёт упал в море.
Командир бригады А. И. Гурин запросил у старшего офицера конвоя, а им всегда назначался англичанин или американец, разрешения послать один корабль на место падения самолёта. О том, что упал самолёт Сафонова, знали не только наши, но и старший конвоя, у него рация всё время была включённой. Однако разрешения на выход корабля из ордера не последовало. Запросили вторично, подчеркнули, что сбит именно Сафонов. И снова отказ…
По прибытии на базу к нам приехал командующий Северным флотом адмирал Головко. Антон Иосифович Гурин доложил ему подробности гибели Сафонова и о запрещении старшего конвоя подойти к месту падения самолёта. Всегда спокойный Головко побагровел: “Послали бы вы этого американца подальше, – выдавил он. – Пусть бы не спасли, хотя бы прошли по тому месту, где он упал, у меня на душе было бы спокойнее”. Безрезультатно закончился трехдневный поиск, осуществлявшийся эсминцем “Валериан Куйбышев”. Потом появились слухи, будто командира полка спасли подводники флота. Через несколько дней, с возвращением подводных лодок, отпало и это предположение. Но сафоновцы, а вместе с ними все летчики флота, все североморцы по-прежнему продолжали верить в возвращение своего любимца, хотя понимали, что надежд на чудо немного.
Но они верили и ждали. И никто не хотел признать, боевой вылет Бориса Феоктистовича 30 мая оказался роковым…
Небезынтересно сообщение, содержащееся в третьем номере западногерманского военно-морского журнала “Марине рундшау” за 1962 год. В хронике военных действий немецко-фашистского флота “Через 20 лет”, подготовленной на основе архивных данных, указывается, что немецкая авиация в период с 25 по 30 мая 1942 года произвела 30 налетов на конвой PQ-16 и все они потерпели неудачу. В хронике, в частности, говорится:
“30 мая. Вновь безрезультатные атаки 30-й эскадры, несшей потери от зенитного огня и действий советских истребителей. В воздушном бою погиб лучший летчик советского Северного флота подполковник Сафонов”.
Согласно некоторым источникам, 30 мая 1942г. обер-фельдфебель Рудольф Мюллер (Rudolf Muller, 6./JG 5) сбил советский истребитель, определенный им, как “Харрикейн”
(не исключено, что тип мог быть классифицирован ошибочно), который стал его 38-й победой.
Вот воспоминания командира 95 ИАП А.В.Жатькова, который присутствовал на допросе взятого в плен немецкого пилота Мюллера: «Возвратившись из первого полета на задание, мы встретились с Борисом Феоктистовичем Сафоновым, о чем условились еще до моего вылета. Я рассказал ему, где находится конвой, в каком порядке он идет и каким курсом, с какой скоростью следует к берегам Кольского залива. Но эта встреча с Сафоновым была последней, он вылетел в одной из первых четверок и сразу вступил в бой с большой группой Ю-88… Только позже, когда летчик Бокий подбил фашистский самолет Me-109 и летчик Рудольф Мюллер был вынужден сесть на лед Средне-Ваенгского озера, а затем взят в плен, то при допросе, на котором мне пришлось присутствовать вместе с капитаном Животовским Н. С., стали очевидны обстоятельства гибели Сафонова. Оказывается, когда завопили о помощи фашистские бомбардировщики и торпедоносцы, были подняты с аэродрома Луостари одномоторные истребители, среди которых был и Мюллер. Он, придя к о. Кильдин для перехвата наших самолетов, заметил дымящийся одиночный самолет „Киттихаук“ и сбил его. Это событие было трауром не только для авиации СФ, но и для всего флота…»
Вот отрывок из письма бывшего командира 2 АЭ 768 ИАП 122 ИАД ПВО Г. Козлова, который также присутствовал на допросе Мюллера: “По времени и месту его рассказа выходило, что он сбил Бориса Сафонова”.
Пожалуй, Мюллер был единственным немецким летчиком в Заполярье, который в воздушных боях с истребителями типа “Харрикейн” приобрел навыки разбивать “оборонительные круги” и был убежден, что этот тактический прием для “Харрикейнов” губителен. Hа большой скорости он летал вдоль направления виража “оборонительного круга” и ждал удобного случая, чтобы пересечь его, открывая при этом огонь из всех видов оружия. В большинстве случаев ему удавалось этим маневром расстроить боевой порядок “Харрикейнов”, после чего он атаковал одиночные самолеты. Дважды Мюллеру удавалось, разбив “оборонительный круг”, сбить сразу два “Харрикейна” всего за две минуты. Тактика, надо сказать, рискованная, требующая отличной реакции и виртуозного владения машиной, ибо, входя в круг самолетов противника, Мюллер оказывался под огнем следующего за ним истребителя…
Сафонов был первым из советских асов морской авиации, кто уже в мае 1942 года имел на боевом счету не менее 25 самолётов противника уничтоженных лично и группе с товарищами. Во многих изданиях число одержанных им побед приводится разное: от 25 до 41, включая групповые. Согласно последнего наградного листа Б. Ф. Сафонова его боевой счёт, без учёта последнего боя 30 мая 1942 года, составлял 19 личных и 3 групповые победы. С учётом 3-х последних побед (записанных на основании только радиопереговоров!), окончательный счёт составляет 22 личные и 3 групповые победы. Вот что пишет по этому поводу бывший лётчик 2-го Гвардейского ИАП Николай Герасимович Голодников ( на его счету 7 личных и 8 групповых побед ):
“Я думаю, он сбил больше, чем 22 немецких самолёта. Сафонов великолепно стрелял и, бывало, в одном бою сбивал по 2 – 3 машины. Но у Сафонова было правило – “больше одного сбитого за бой себе не писать”. Всех остальных он “раздаривал” ведомым. Хорошо помню один бой, он сбил 3 немецких самолёта и тут же приказ, что один ему, один – Семененко (Пётр Семененко летал ведомым у Сафонова) и один ещё кому – то. Петя встаёт и говорит: “Товарищ командир, да я и не стрелял. У меня даже перкаль не прострелен”. А Сафонов ему и говорит: “Ты не стрелял, зато я стрелял, а ты мне стрельбу обеспечил !” И такие случаи у Сафонова были не единожды”.
И вот теперь его нет. Не может этого быть! Сорокин забывшись, вскакивает с койки. Конечно, тут же, сжав зубы и чуть не теряя сознание, валится обратно.
И все-таки именно этот момент помог ему превозмочь себя. Он перешёл к следующему этапу тренировки — начал осторожно становиться на обложенные ватой, обмотанные марлей культи…
Наконец наступает день, когда сестра приносит ко¬стыли: профессор приказал учиться ходить.
Первая, вторая, третья попытки — дни муки! Но вот, в какой-то, почти уже нежданный миг ему удается сделать шаг. Затем — второй…
Каждый день он проходил по двору госпиталя три-четыре километра. Кругами, вдоль ограды. Ходил так мно¬го, что в заживших уже ранах полопались сосуды, кровь просочилась через повязки. Пришлось снова улечься в постель.
Однако профессор поднял Сорокина на смех:
— Крови испугался! Фашистские самолеты сбивал, а тут… Ишь ты, неженка! Это же только на пользу. Хо¬ди и терпи!
Ходил, терпел.
Учился ходить еще раз. Уже не на костылях, а в про¬тезной обуви, с палкой.
Трудно, трудно, трудно. Но — ходил, ходил…
После семимесячного лечения медицинская комиссия госпиталя вынесла решение о демобилизации.
Взбешенный Сорокин тотчас же написал протест.
Помогло. Признали ограниченно годным к военной службе, направили в Москву.
…Конец 1942 года. Опираясь на самодельную палку, Сорокин медленно идёт по Петровке. Идёт, не узнавая этой одной из самых оживленных улиц столицы. Зеркальные витри¬ны забиты досками, забаррикадированы мешками с пе¬ском. Вдоль тротуаров — горы снега. Прохожих немно¬го. Большинство в спецовках, в шинелях, в кирзовых сапогах.
Сурова, но и прекрасна по-своему военная Москва.
Останавливается перед фронтоном Большого театра. Он окутан строительными лесами. В театр попала бом¬ба…
Смахнув слой рыхлого снега со скамейки в сквере, садится отдохнуть. Через минуту кто-то садится рядом: «Оборачиваюсь — летчик в синей суконной пилотке, ка¬кие выдавали лишь до войны. И это — в мороз, когда все носят шапки…
Мы несколько раз взглядываем друг на друга. И вдруг вскакиваем, обнимаемся, прижимаемся небри¬тыми щеками…
Бывший инструктор Тихорецкого аэроклуба Федор Семенович Рубанов, мой первый наставник! Вот кому можно все рассказать, кто все поймет и чем сможет — поможет. Я говорю, горячась, сбиваясь, вот уже пять, уже десять минут. Федор слушает, молча и терпеливо, чертя на снегу моей палкой затейливые спирали.
— Я сбил уже шесть вражеских самолетов… Я на¬учусь летать и без ступней…
Рубанов долго думает, потом смотрит мне в глаза! и вдруг с размаху втыкает в снег палку.
— Пиши рапорт наркому! Что с того, что еще нет безногих летчиков? Война только начинается. Ты будешь первым!
Пишу рапорт. Зачеркиваю, пишу. Рву, начинаю новый листок. Кажется, что написано много. Переписываю, перечитываю, и вот что остается: «Разрешите мне ото¬мстить за те раны, которые нанесли фашисты нашему народу и мне. Уверен, что смогу летать на боевом само¬лете и уничтожать фашистов в воздухе».
Да, не сильно. Ладно, остальное объясню устно.
Рапорт сдаю дежурному офицеру Наркомата Воен¬но-Морского Флота. За ответом должен явиться на сле¬дующий день.
Назавтра мне сразу вручают пропуск. Неужели успех? В раздевалке оставляю палку и, покачиваясь, иду в приемную наркома. Адъютант сразу же докладывает обо мне.
— Товарищ старший лейтенант, можете войти. Стараюсь держаться на ногах твердо, свободно — от этого зависит все.
Нарком Военно-Морского Флота адмирал Кузнецов поднимается навстречу
— Как себя чувствуете, товарищ Сорокин?
— Спасибо, хожу.
— Присаживайтесь…
Я шагнул к креслу, пошатнулся, схватился за край стола. Адмирал улыбнулся.
— А вы не волнуйтесь, Сорокин. Скажите, почему вы так упорно стремитесь сесть на истребитель?
— Хочу мстить врагу за Сафонова, за боевых друзей…
Подумав, нарком снял трубку, попросил связать его с генерал-лейтенантом Жаворонковым.
– У меня старший лейтенант Сорокин. Думаю направить его в наш центральный госпиталь… Если признают возможным, снова пошлем на Северный в сафо¬новский полк. Не возражаете?
Положил трубку, повернулся ко мне:
— Понятно, товарищ Сорокин? Если найдут возмож¬ным. Докажите им это. Вопросы есть?
— Все ясно, товарищ адмирал флота!
Через несколько минут я ехал на машине наркома в Центральный военно-морской госпиталь.»
Здесь Сорокин пробыл около двух недель. И получил бесцен¬ный документ:
«В порядке индивидуальной оценки Сорокин 3. А., старший лейтенант, признан годным к летной работе на всех типах самолетов, имеющих тормозной рычаг на ручке управления».
– И вот Ленинградский вокзал, в руке чемодан, в кар¬мане проездные документы. Но он никак еще не мог по¬верить в свое счастье. Неужели это не сон? Ведь не бы¬ло почти никакой надежды… Родной сафоновский полк! А вдруг его еще вернут? По радио вызывают какого-то майора Довгопляса к коменданту. А вдруг следом вызо¬вут и его? Наконец к платформе подходит состав Москва—Мурманск. Захар вскакивает в вагон, забирается на верхнюю полку и затыкает пальцами уши, чтобы не слы¬шать диктора…
Заполярье встретило лютым морозом. Слипались обындевевшие ресницы. Но тело не ощущало холода. На попутной полуторке он добрался до штаба ВВС Северного флота: «Командующий сам принял меня.
— Ну что ж, Сорокин, — тепло пожал руку. — На¬деюсь на вас. Вы настоящий ученик Сафонова! Новый командир, полка — тоже прекрасный летчик, за короткий срок сбил семнадцать фашистских самолетов. Он вам поможет…
Командиром гвардейского Краснознаменного истре¬бительного полка имени дважды Героя Советского Союза Б. Ф. Сафонова был теперь Сгибнев.
Невысокий, ладно сбитый, очень молодой капитан. Твердый взгляд карих глаз, на синем кителе – Золотая Звезда Героя…
Забегая вперед, скажу, что недолго пришлось мне воевать под его командованием. Вскоре этот замечательный, бесстрашный летчик погиб, доведя свой боевой счет до девятнадцати сбитых вражеских самолетов.
После хорошей, дружеской беседы он мне сказал, что я назначен командиром звена в первую эскадрилью, в которой служил и до ранения. Вместе прошли в столо¬вую. Здесь нас окружили друзья — о моем возвращении они не знали.
— Погостить приехал? — после крепких объятий спросил Дима Соколов.
— Почему погостить? Летать!
– А как же… — взгляд друга виновато опустился к моим ногам.
— Ничего! Бегать стометровку, надеюсь, не заставите, а драться смогу.
Легко сказать — смогу. Но протезы — не живые тре¬нированные ноги. Мало того что не чувствуешь, с какой силой давишь на тормозную педаль, но и каждый на¬жим на нее отдается тупой болью. По совету командира, несколько дней тренировался в кабине на земле, вновь превратившись в аэроклубовского учлета.
Плохо спалось мне в те ночи в землянке. Все пред¬ставлял себя в воздухе, в уме репетировал всевозмож¬ные варианты боев, в деталях контролировал свои дей¬ствия в схватке с умелым, здоровым врагом. Натянешь на голову одеяло, забудешься, но и во сне мерещатся виражи и «горки», подъемы, посадки, жмешь на педали бесчувственными протезами, что неподвижно под койкой стоят…»
Техникам дали задание: переоборудовать для Сорокина самолёт, перевести на ручное управление.
Ни сил, ни времени не пожалели авиационные специалисты. Отладили всё так, что лучшего не пожелаешь. Добравшись до кабины самолёта, Захар расстаться с ней уже не мог. С утра до вечера восстанавливал старые навыки, вырабатывал новые…
Наступил долгожданный день, когда командир дал “добро” на первый, пока ещё тренировочный полёт. После столь долгого перерыва Лейтенант опять в воздухе. Сделал круг над аэродромом. Набрал высоту. Ещё один. Получилось! Осмелев, попробовал войти в пике. Машина, столь любовно подготовленная техниками, повиновалась безотказно.
Едва приземлился, как сбежались друзья. Вытащили из кабины, стали качать. От радостного волнения перехватило горло, и, когда подошёл командир полка, Захар даже не смог доложить, как положено о выполнении полёта. Командир, сам растроганный не меньше “именинника”, крепко обнял его, поздравил со вторым рождением.
Ещё несколько тренировочных полётов совершил Сорокин. Все – на должном, профессиональном уровне. Какой ценой дались они ему, об этом в полку мало кто знал. Лишь самые близкие друзья видели, как на исходе дня Захар, сняв протезы, опускал воспалённые культи в ведро с холодной водой, чтобы хоть немного приглушить боль. А поутру – опять бодр, подвижен, энергичен. Вместе со всеми занимал место в строю, спешил на стоянку машин.
Тренировки закончились. Сорокин получил первое боевое задание. Правда, не из сложных: вылетел на патрулирование, чтобы прикрыть с воздуха ближние подступы к Мурманскому порту. Справился успешно. То же самое повторилось на следующий день. Полёт прошёл нормально, вражеские машины в заданном квадрате не показывались. А если бы появились?
Возвращаясь на аэродром, Захар поймал себя на мысли, что утратил былую уверенность в своих силах. Он просто не мог представить, как станет действовать в бою. Что это? Страх?
Своими тревогами поделился с комиссаром. Умудрённый жизненным опытом, наделённый педагогическим даром, комиссар понял состояние Сорокина лучше, чем сам офицер.
– Всё, что приключилось с тобой, Захар, конечно, травмировало психику, – сказал он. – Но это, я не сомневаюсь, пройдёт. Постарайся одолеть робость, выиграть первый бой. Ты уже сколько сбил ? Шесть ? Вот когда “срубишь” 7-го – всё вернётся на свои места.
Комиссар не ошибся. В первой же воздушной групповой схватке с противником Сорокин, назначенный к тому времени командиром звена 1-й эскадрильи, не оплошал. Всю волю собрал в кулак, не дрогнул в решающий момент. И уничтожил – таки 7-й самолёт противника – вновь многоцелевой двухмоторный Me-110. Произошло это в феврале 1943 года:
«В один из февральских дней сорок третьего года, едва затихла пурга, в воздух взвилась ракета; «На взлет!» Техник выбил ногой колодки из-под колес моей машины, и она рванулась вперед.
В это утро я с особой остротой испытывал то радостно-тревожное возбуждение, которое всегда охватывало меня при взлете. Должно быть, предчувствовал, что полет будет не «холостым».
Мы патрулировали над Мурманском. Я впереди на своей «тройке», справа, чуть сзади — Соколов. Вторую пару истребителей вел Титов. В наушниках шлемофона послышались позывные «Казбека» — радиостанции на¬земного командного пункта:
– Кама-три! Кама-три! С северо-запада идет группа противника. Как поняли?
— Казбек! Я — Кама-три, вас понял. Веду поиск.
В небе никого. С высоты видно, как из труб кораблей в порту поднимаются черные столбы дыма, лениво рас¬ползаясь в безветренном небе, как по свинцовым водам залива ползет караван транспортов под охраной эсмин¬цев. Город утопает в сугробах, между ними по серым колеям пробирается к порту колонна грузовиков…
«Наверно, тревога ложная», — решаю я.
Но в наушниках снова:
— Кама-три, видите противника? Вам высота семь тысяч.
— Набираю!
И тут же вижу: из-за сопки один за другим выныри¬вают шесть легких бомбардировщиков-истребит
— Я — Кама-три. Разрешите атаковать?
— Атакуйте! — звучный голос Сгибнева.
Несколько слов Титову — взаимодействие установ¬лено. Солнце наш союзник: его лучи ослепляют фашист¬ских летчиков. Преимущество в высоте, в скорости. Вра¬жеские самолеты летят плотным клином. В сетке моего прицела быстро увеличиваются контуры ведущего. Не спешить! Выгодный момент, нажимаю гашетку. Пункти¬ры трассирующих пуль упираются в фюзеляж «мессершмитта», он камнем летит вниз, оставляя позади черный шлейф дыма…
Титов ныряет под другой, делает «горку» и проши¬вает пулеметной очередью его рябое брюхо. Молодец! Сквозь рев работающих на пределе моторов стреко¬та пулеметов не слышно, только огненные трассы чер¬тят небо. Стреляем мы, стреляют в нас. Обернувшись, вижу в хвосте у себя вражеский самолет. В тот же миг его охватывает пламя.
– Силен, Дима! Спасибо, брат…
— Удирать собираются, гады!
Три уцелевших «мессера» легли в вираж, пытаясь уйти. Мы перемешались с ними. В небе завертелась адская карусель. Но пулеметные ящики почти пусты, го¬рючее тоже на исходе. Я подал команду на возвраще¬ние. До аэродрома дотянули буквально на последних каплях бензина.
И только когда пошли на посадку, вдруг почувство¬вал страшную боль в ногах. Пальцы ампутированных стоп словно сжаты тисками…
Ноги болят, а сердце ликует. Значит, могу еще драться и побеждать!
На аэродроме техник Миша Дубровкин нарисовал на борту моего «мига» седьмую красную звездочку…»
19 апреля 1943 г. в 11.30 немецкий пилот Рудольф Мюллер вылетел первый и последний раз на новом, подаренном ему Герингом “Мессершмитте” (Bf-109 G-2/R6 (W.Nr.14810) «Желтая 3»), на боевое задание, которое заключалось в прикрытии группы истребителей-бомбардировщ
В 11.50 по данным советской радиоразведки и радиолокационным наблюдениям северо-западнее Мурманска на высоте 4000- 6000 м были обнаружены три группы самолетов противника. И вот шестнадцать тупоносых фашистских истребителей «фокке-вульф» появились над аэродромом. Пытаясь связать боем советские истребители, они хотели дать возможность другим самолетам безнаказанно бомбить Мурманск. Их замысел был сразу разгадан. Для перехвата в воздухе были подняты четыре “Харрикейна” из 2 гв.иап им.Б.Ф.Сафонова, (ведущий старший сержант А.Назаров) и шесть “Аэрокобр” (ведущие пар были капитан З.Сорокин и младшие лейтенанты П.Романов и Н.Бокий).
Вскоре на командный пункт поступило сообщение о приближении к аэродрому на высоте около 8000 м двух групп вражеских самолетов. “Аэрокобрам” было приказано с набором высоты идти на перехват, а “Харрикейнам” – прикрывать аэродром.
Через несколько минут на бреющем полете аэродрому подошли три Me 109. В воздух поднялись еще две пары “Аэрокобр”(ведущий пары капитан П.Климов), которые начали барражирование над аэродромом. Возвращавшиеся с задания на истребителях “Аэрокобра” капитан П.Сгибнев и старшина В.Юдин были направлены в район встречи с вражескими самолетами. В 12.23 наши истребители обнаружили на высоте 5000 м две группы истребителей из двух и шести “Мессеров”. Через пару минут из облачности вывалились еще две группы – четыре “Мессершмитта” и два “Фокке-Вульфа”, которые с высоты 6000 м произвели бомбометание по аэродрому. В результате бомбардировки аэродрома был сожжен один “Харрикейн”. Во время сближения наших истребителей с шестеркой “Мессеров” два вражеских самолета, имея преимущество в высоте, сзади сверху со стороны солнца стали заходить в атаку по паре Романова. Это своевременно заметил Бокий. Под прикрытием своего ведомого – Титова он вышел истребителям противника в хвост и с дистанции 200 м открыл по ним огонь.
“Мессершмитты” прекратили атаку, ведущий, а им был Мюллер, попытался уйти со снижением, ведомый его отвернул в сторону солнца. Бокий стал преследовать уходящий вниз истребитель, открыл по нему огонь и на высоте 1500 м подбил его. Титов тоже атаковал “Мессер”, вывалившийся из облаков, и сбил его. Самолет капитана Сорокина в начале боя пытались атаковать два истребителя, но он резким разворотом влево уклонился от удара. Истребители разошлись, ведущий “Мессер” взмыл вверх, ведомый начал снижаться. Сорокин на пикировании догнал шедший к земле самолет и двумя очередями сбил его.
Люди на земле с восхищением наблюдали воздушную схватку четверки храбрецов с пятнадцатью вражескими истребителями. Кружась в бешеном вихре, самолеты то снижались до высоты в четыреста – пятьсот метров, то отвесно ввинчивались в серое весеннее небо, по которому трассирующие пули чертили причудливые узоры.
На глазах у наблюдавших еще один фашистский самолет вспыхнул и огненным комом рухнул на сопки.
Капитан Сгибнев при подходе к району аэродрома увидел бой четырех наших истребителей с шестью “Мессершмиттами” и немедленно пошел на помощь. В воздушном бою было уничтожено пять истребителей противника. Фашистам удалось сбить одну нашу “Аэрркобру”, летчик которой погиб.
После вынужденной посадки в 8 км восточнее озера Мальярви немецкий пилот Мюллер пытался на лыжах уйти к своим. Место его посадки заметил командир полка П.Сгибнев и хотел добить гада, но у него к тому времени кончился боезапас, да и горючее находилось на исходе. Тогда по рации, находясь еще в воздухе, он приказал подготовить самолет По-2. Вернувшись на аэродром; Сгибнев вместе с техником Соболевским сразу же вылетел к месту посадки вражеского самолета.
Еще не замер винт По-2, как они с пистолетами в руках направились к “Мессершмитту”. В кабине сбитого истребителя летчика не оказалось, а рядом был обнаружен глубокий след лыжни. В пустой кабине нашли парашют с табличкой, на которой готическим шрифтом была написана фамилия немца – “Мюллер”. Сгибнев по рации из По-2 доложил обстановку на командный пункт и свое решение организовать поиски немецкого аса. К ним присоединились разведчики с собакой. Преследователи пошли по лыжному следу. По пути были найдены ракетница и ракеты, меховая куртка, брошенные немцем. Вскоре настигли и его самого. Причем, завидя наших бойцов, он сразу же бросил оружие, даже не пытаясь сопротивляться…Допросы Рудольфа Мюллера вел наш военный разведчик П.Сутягин. Пленник подробно рассказал о подготовке немецких молодых летчиков в учебных подразделениях и частях, о летчиках своего отряда, каждому дал краткую характеристику. Рассказал он и о тактике, применяемой их летчиками в Заполярье, об организации ПВО аэродромов, о новом истребителе Me 109G-2. Немецкий ас указал на некоторые ошибки, допускаемые советскими летчиками в воздушных боях и на схемах, нарисованных им самим, показал, как избежать их. Как пишет Ю. Рыбин, «он довольно хорошо изучил слабые стороны этого самолета и, зная его плохую вертикальную маневренность, старался атаковать его сзади снизу, заставляя нашего летчика по спирали набирать высоту и терять при этом скорость, после чего Мюллер шел на хитрость, провоцируя противника на крутой вираж. „Харрикейн“, имеющий уже малую скорость, при таком маневре опрокидывался в штопор, и, пока его летчик был целиком занят выходом из штопора, Мюллеру оставалось лишь добить падающий самолет. Обычно немецкий ас не атаковал дважды одну и ту же машину, чтобы не подвергать себя опасности. Он знал, что наши летчики в исключительных случаях могли пойти и на таран.»
Вот впечатления нашего аса Н. Г. Голодникова о Рудольфе Мюллере как человеке:
«Знаешь, когда Мюллера сбили, его ведь к нам привезли. Я его хорошо помню: среднего роста, спортивного телосложения, рыжий. Удивило то, что он был всего лишь обер-фельдфебелем, это-то при больше чем 90 сбитых! Еще, помню, удивился, когда узнал, что его отец простой портной. Так вот, Мюллер, когда его спросили о Гитлере, заявил, что на „политику“ ему наплевать, собственно к русским он никакой ненависти не испытывает, он „спортсмен“, ему важен результат — настрелять побольше. У него „группа прикрытия“ бой ведет, а он „спортсмен“, захочет — ударит, захочет — не ударит. У меня сложилось впечатление, что многие немецкие летчики-истребители были вот такими „спортсменами“. Ну и опять же деньги, слава.
Он еще очень возмущался: как-то подбитым заходил на посадку, когда кто-то из наших по нему начал стрелять. Он говорил, что это не по-рыцарски — расстреливать подбитого на посадке. А мы ему: „А наших летчиков, выпрыгнувших с парашютом, расстреливать в воздухе — это по-рыцарски?!“
О его дальнейшей судьбе есть огромные разночтения. Мурманский исследователь Ю. Рыбин в статье об этом асе утверждает со ссылкой на документы центра хранения историко-документальных коллекций в Москве, где хранятся личные дела бывших военнопленных, что обер-фельдфебель Рудольф Мюллер был убит 21 октября 1943 года при конвоировании в лагерь № 58 Мордовской АССР «при попытке к бегству».
На сегодняшний можно несколько подкорректировать данные Ю. Рыбина. Итак, Мюллер был отправлен в лагерь № 27 близ Красногорска Московской области. Был застрелен при перемещении в лагерь № 2 в Мордовии. Похоронен на кладбище № 58.
В один из дней на Северный флот прибыл военный атташе Великобритании, чтобы инспектировать боевые действия союзников в Заполярье. Как – то на командном пункте авиационной дивизии зашла речь о советских лётчиках, отличившихся в боях с врагами. Английскому Генералу рассказали и о Старшем лейтенанте Сорокине, лётчике – истребителе без обеих ног, который совсем недавно сбил 2 самолёта противника.
Англичанин категорически отказался верить услышанному даже тогда, когда через 10 минут перед ним предстал явившийся по вызову Захар Сорокин. Генерал нагнулся, затем присел на корточки и стал ощупывать протезы. Убедившись в сказанном, он поднялся и обнял героя. В тот же день атташе сообщил английской королеве про легендарного советского лётчика, и вскоре Сорокин стал кавалером “Золотого Креста” – одной из высших наград Британской империи.
Захар Сорокин был настоящим вожаком авиаторов во всех их ратных делах. Как – то раз Герой Советского Союза П. И. Хохлов проверял готовность этой части на прикрытие конвоя наших союзников, идущего в Мурманский порт. Всё время его сопровождал Гвардии капитан З. А. Сорокин. И Пётр Ильич не мог не заметить, с каким уважением обращается к своему штурману лётный состав части. Много раз слышал он относившиеся к нему тёплые слова: “Наш Захар”.
В один из Августовских дней 1944 года возвращался Захар Артёмович на аэродром. Заходя на посадку, услышал по радио звенящий от радости голос командира:
– Гвардии капитан Сорокин ! Указом Президиума Верховного Совета СССР вам присвоено звание Героя Советского Союза. – Короткая пауза. – Всем полком поздравляем тебя, наш славный сокол. Гордимся, что ты у нас есть…
Глубокой осенью Сорокин получил отпуск и приехал в Тихорецк к родным. Земляки тепло встретили Героя. Захар побывал в своей школе, на своём заводе, встретился с молодёжью. По инициативе комсомольской организации паровозоремонтного завода начался сбор средств на постройку самолёта “Тихорецкий комсомолец”. В течение недели молодёжь района собрала 147 000 рублей.
В Апреле 1945 года Капитан Сорокин был переведён обратно в Крым, штурманом истребительного полка, в котором начинал служить. Войну закончил летая на подаренном ему самолёте “Тихорецкий комсомолец”. Его новенький истребитель так и не побывал в бою, не получил ни одной пулевой пробоины, ни одной царапины от осколков. На Чёрном море было уже спокойно, никто больше не стрелял…
Всего за период войны Захар Артёмович Сорокин совершил 267 успешных боевых вылетов, в воздушных боях уничтожил 18 самолётов врага ( по некоторым источникам – 11 лично и 7 в группе с товарищами ).
После окончания войны ещё 10 лет он продолжал служить в авиации ВМФ. Лишь в 1955 году, по настоянию врачей, Гвардии Капитан З. А. Сорокин вышел в отставку.
Демобилизовавшись, Захар Артёмович ушёл на пенсию. Но отнюдь не на покой. Все силы, весь жар неуемной души посвятил благородному делу – воспитанию молодёжи на славных традициях нашего народа. По путёвкам ЦК ВЛКСМ и Главного политического управления Советской Армии и Военно – Морского Флота он побывал почти на всех ударных стройках страны. Выступал в рабочих и студенческих общежитиях, сельских клубах, Домах офицеров и солдатских казармах. Особенно часто навещал Захар Артёмович однополчан, принимал самое деятельное участие в становлении молодых авиаторов, сменивших ветеранов.
Вернувшись, Сорокин спешил к письменному столу. Работал над рукописями. Будучи уже профессиональным журналистом, публиковал очерки, статьи в военных и молодёжных газетах, журналах. Выпустил 15 книг, посвящённых ратным подвигам фронтовых друзей.
А фронтовые друзья его не забывали. Одна из комнат в квартире Сорокиных стала гостиной в прямом смысле этого слова. Каждый, кто гостил у Захара Артёмовича, чувствовал себя как в родном доме – столько тут было уюта, радушия, тепла. Правда, Валентина Алексеевна, обладающая неисчерпаемым запасом душевной щедрости, выдержки, такта, иной раз всё же сетовала на чрезмерную занятость супруга, на то, что дети – Алёша, Люда, Машенька – неделями не видят отца.
– Уж больно неугомонный достался мне муж, – говорила она. – Без дела, без встреч с людьми дня прожить не может.
Высказывались эти слова как жалоба, но звучали в них гордость, уважение.
Без людей, только для себя Захар Артёмович жизни своей не мыслил. Всех, кто соприкасался с ним, привлекали его непоколебимая настойчивость в достижении намеченных целей, бодрость духа, тонкое чувство юмора, скромность и трудолюбие, общительность и прямодушие. Житейская мудрость удивительным образом сочеталась с детской любознательностью, юношеской пылкостью.
Да, характер настоящего человека подобен самоцвету, переливающемуся всеми гранями. Самая яркая, самая сверкающая грань натуры Сорокина – мужество. Мужество наивысшего свойства, истоки которого – верность долгу перед Отчизной. Рослый, крепко скроенный, Захар Артёмович представлялся его друзьям и товарищам истинным богатырем. Богатырем не из былин, а из нашей жизни…
